 Каждый врач знает: время восстановления после болезни приблизительно
равно времени болезни. Мы живем в посттравматическом обществе и
выздоравливать можем долго – смотря что считать временем начала
заболевания. 1917 год? Или 1380-й, Куликовскую битву?
ДОСЬЕ
Александр Моховиков – кандидат медицинских наук,
гештальттерапевт, врач- психиатр – суицидолог, доцент кафедры
клинической психологии Одесского национального университета, член совета
Института эк-зистенциальной психологии и жизнетворчества (Москва),
ведущий тренер Московского гештальтинститута.
У homo soveticus был советский синдром, сейчас мы имеем дело с
постсоветским человеком. Раньше он был частью большого социалистического
мира, ныне – чувствует разобщенность и принадлежность к обществу,
неспособному управлять своей судьбой. Формирование полутоталитарной
системы государственного контроля приводит к тому, что постсоветский
человек не решает сам за себя – за него это делает кто-то, сильная рука.
Такой контроль принимает уже карикатурные формы. Чего стоят попытки
депутатов контролировать интимную жизнь – Оруэллу это и не снилось. Вот и
думаешь – движемся мы к выздоровлению или к хронической болезни.
Для посттравматического стрессового расстройства характерно присутствие
одновременно агрессора и жертвы. Сама по себе агрессия не плоха, не
хороша. Она представляет собой некоторую жизненную силу, «жизненный
порыв», как говорил французский философ Анри Бергсон. Чтобы проявить
себя в мире, надо быть агрессивным; агрессия созидательна, она
способствует возникновению чего-то важного, творческого и нового.
Наш человек проявил бы агрессию, но государство устроено так, что это не
поощряется. Каналов, с помощью которых могла бы выражаться
доброкачественная агрессия, как называл ее Эрих Фромм, нет; и мы
сталкиваемся с феноменом покорности. Это воплощается в том, что большая
часть агрессивности направляется на самого человека и тех, кто от него
зависим, на семью например.
Есть еще и жертвенное поведение. Жертва ведома, внушаема, чувствует
страх и беспомощность и неизбежно провоцирует на насилие. Ее, покорную,
удобно контролировать. Отводится «кластер» – проспект Сахарова или
Болотная площадь – прекрасное место, которое можно огородить, чтобы люди
якобы устроили митинг. На самом деле это поощрение жертвенного
поведения: «Мы знаем, где они соберутся, знаем, что будут делать, – я
говорю от лица власти, – и мы сможем их проконтролировать».
Чем более подчиняема жертва, тем больше желания ею «обладать» у
агрессора. Например, провести реформу РАН. Человек двадцать подписали
протест, один объявил голодовку, а сколько академиков промолчало? Съели.
Как съедали и раньше. Как сидели на собраниях, осуждали евреев, врачей,
писателей… Наряду с этой покорностью за время сталинского террора было
написано четыре миллиона доносов. Да, мы покорны, но мы напишем донос на
соседа, и наша комната в коммуналке превратится в двухкомнатную
квартиру. НКВД использовал эти психологические механизмы для создания
системы управления по¬корной агрессивностью. Почти 80 лет прошло с 1937
года, но по сути ничего не поменялось: будет издано что-то, поощряющее
доносы, – они возобновятся. И это последствия посттравматического
синдрома.
В состоянии посттравматического стресса у человека либо нет эмоций и
переживаний, либо, наоборот, есть только сильное переживание ненависти,
страха, злости или зависти – любое чувство можно довести до степени
аффекта. В силу этого сознание сужается, превращается в «тоннельное», а
мир дихотомически расщепляется на «плохое» – «хорошее», «друзья» –
«враги». Человек в таком состоянии неспособен к принятию продуктивного
решения и к тому, что важно в демократическом обществе, к компромиссу.
Он становится фанатиком идей или чувств – куда принесет, туда и
принесет. Аффективные состояния достаточно опасны, могут причинить вред и
самому человеку (аутоагрессия, суицидальное состояние), и окружающим.
Есть еще одно состояние – так называемых «флешбэков», когда жертву тянет
воспроизводить в жизни аспекты былой агрессивной ситуации. Вспоминаю
одного из своих достаточно давних клиентов, ветерана войны в
Афганистане. Они с женой ложились спать, а между ними лежало… ружье.
Стоило скрипнуть двери или ветру пошевелить деревья, как он хватал его и
бежал смотреть, кто пытается проникнуть к ним в дом. Он жил в состоянии
сверхбдительности, ожидания, что сегодня-завтра что-то случится. На
«флешбэки» уходит много энергии: попробуйте ночь не поспать,
возбудиться, пять раз сбегать посмотреть, не лезет ли кто через забор.
Человек был истощен. Часто это приводит к стремлению избавиться от
эмоциональности, человек начинает действовать исключительно из
рациональных побуждений, и его попытки «выключить» страх приводят к
тому, что он «выключает» все свои чувства.
Оптимистических вариантов разрешения травмы не так много. Психотерапевты
используют сравнение с разбитым зеркалом. Можно попытаться сложить
осколки. Но следы, шрамы все равно останутся – зеркало уже никогда не
будет прежним. В принципе, благодаря шрамам мы и становится уникальными
людьми. Как говорит Даниил Хломов, личность – это совокупность шрамов.
Главное – способность превратить свои раны в шрамы. Этому должен кто-то
помочь. Человеку – психотерапевт, обществу – государство. Но наше
государство почему-то только расковыривает шрамы.
|