 Есть сотни вещей, в которых неловко признаваться. Мужу,
вернувшемуся со службы в двенадцатом часу ночи, я никогда не признаюсь,
что в восемь утра, собрав и выгнав его на работу, а сына — в
школу, мы с дочерью забираемся под одеяло и спим до 11-ти.
Учительнице я всегда говорю «семейные обстоятельства», но никогда, что
«проспали». Родители в школе ни за что не узнают, что мои дети регулярно
забывают чистить зубы по утрам и не менее регулярно ложатся спать с
грязными пятками. Когда худеющие подруги сокрушаются, что «опять в
десять вечера чай с двумя овсяными печеньями, какой ужас» я киваю
«да-да-да», но молчу, что это не печенье, а яичница, и не в десять
вечера, а в час ночи. И пару эклеров в придачу. Я знаю, глупо стесняться
пирожных, но всё равно молчу. А ещё есть вещи, в которых стыдно
признаваться даже самой себе. В том, что одного из своих детей ты всегда
любишь чуточку больше, чем другого. Само собой, того, кто болеет. Кого
не пригласили на день рождения. Кому не дали сиреневую лопатку в
песочнице. Или того, кто отнял эту самую лопатку, за что подвергся
остракизму со стороны бабушек, нянь и прочих надсмотрщиков на детской
площадке. Самое
ужасное, что сын в таких ситуациях оказывается чаще дочери. Она милая,
добрая и ласковая, её все любят. У него — противный голос,
грязные руки и вообще переходный возраст. Он огрызается, хлопает дверьми
и перебивает взрослых. Он грубит учителям, одноклассникам и уже
начинает грубить мне. Но вместо того, чтобы сказать «ша!» и дать по шее,
я обнимаю его и плачу. Потом мне становится стыдно, я обнимаю дочь. И
тоже плачу. Я знаю, что всё это совершенно непедагогично, поэтому молчу.Ещё мальчиков всегда жальче, чем девочек. Девочки умнее, приятнее и за них как-то
спокойнее. Мальчики всё время попадают в дурацкие истории, причём по
собственному желанию или потому что у них отсутствует важная извилина в
мозгу. И всё равно — их жальче. Я не могу смотреть фильмы про
войну и про после войны, про детские дома и маленьких беспризорников,
потому что, увидев некрасивую бритую голову и оттопыренные уши, начинаю
рыдать. При этом грустные востроносые девочки с белобрысыми косичками
никакого сочувствия не вызывают, я заранее уверена, что у них всё будет
хорошо. Хоть и знаю, что потом мальчики вырастают и иногда превращаются в
насильников и убийц, а забеременевших девочек выгоняют из дома
родители, бьют мужья и обижают их собственные дети. Всё равно маленьких
мальчиков я люблю больше маленьких девочек. Это не толерантно, глупо и вообще — шовинизм какой-то, поэтому я молчу. Когда
мне говорят: «Представляешь, Петя толкнул Лёню, а потом ещё ударил его
ногой в живот, у Лёни сотрясение и гематома», — вслух я
произношу: «Бедный Лёня», — а про себя думаю: «Господи, бедная
Петина мама!» Когда дети ломают руки, разбивают окна добропорядочным
соседям и подкладывают кнопку под попу милейшей учительницы, первые,
кому я сочувствую, — родители. Я знаю, что это нечестно, детям
и учителям очень больно, соседям — обидно, а родители могли
бы больше заниматься своими детьми, поэтому молчу.
Или
вот — страшное. Я не могу читать хорошие книги, в которых
взрослые идут на смерть, чтобы спасти ребёнка. Мне всё время кажется,
что я — не смогу. Что когда будет пожар, или авария, или
самолёт начнет падать, я испугаюсь и буду думать только о том, как
спастись самой. Я знаю, что кроме инстинкта самосохранения существуют
родительские инстинкты, и учёные говорят, что
последние — сильнее. И вроде бы, когда мы переходим дорогу в
опасном месте, я автоматически закрываю собой детей, но всё равно думаю:
вдруг в случае чего я буду спасать себя, а не их? Мне стыдно, что я
плохая, поэтому я молчу. Дети сделали меня уязвимой. Я боюсь за
свою жизнь, потому что дети останутся сиротами. Я боюсь за их жизнь,
потому что я останусь одна. Расстраиваюсь, что они плохо учатся, их не
любят другие дети, обижают чужие взрослые. При этом самим детям, как
правило, всё равно. Они умнее, сильнее, выносливее и гораздо лучше
приспособлены к этой жизни, чем я сама. У них всё прекрасно, а разное
глупое я выдумываю. Поэтому я молчу. А вы можете говорить об этом?
|